ПУШКИН

Александр Сергеевич (26.05.1799, Москва - 29.01.1837, C.-Петербург), поэт, драматург, прозаик, историк, журналист. Создатель совр. рус. лит. языка. Происходил из древнего дворянского рода. Отец - Сергей Львович Пушкин (1767 (1771?) - 1848), мать - Надежда Осиповна Пушкина, урожд. Ганнибал (1775-1836), внучка ген.-аншефа А. П. Ганнибала. Крещен 8 июня 1799 г. в Никольском приделе храма в честь Богоявления в Елохове; восприемники - А. И. Воронцов (1748-1813) и бабушка О. В. Пушкина, урожд. Чичерина (1737-1802).

Детство П. прошло в Москве. Пушкины снимали жилье в приходах церквей Трех святителей близ Красных ворот, прп. Харитона Исповедника в Огородниках, свт. Николая Чудотворца в Плотниках, прп. Симеона Столпника на Арбате, свт. Спиридона за Никитскими воротами, свт. Николая Чудотворца в Мясниках, Успения Пресв. Богородицы в Печатниках, свт. Николая Чудотворца на Б. Молчановке и др. Летние месяцы семья проводила в подмосковном имении Захарово; на богослужения ездили в ц. в честь Преображения Господня в с. Б. Вязёмы, в ограде к-рой похоронен брат поэта Николай Пушкин (1801-1807). Вероятно, П. посещал и Саввин Сторожевский в честь Рождества Пресвятой Богородицы монастырь. В Москве П. бывал в Донской иконы Божией Матери монастыре, где похоронены его сестра - Софья Пушкина (1809-1810) и брат - Павел Пушкин (1810-1811), в Кремле поднимался на колокольню Иоанна Великого при ц. прп. Иоанна Лествичника. В дек. 1809 г., стоя на «высоком крыльце» храма свт. Николая Чудотворца на Мясницкой, видел ликование народа, встречавшего имп. Александра I Павловича; этот эпизод упомянут в черновой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» (1833-1834). Домашние учителя Закона Божия и рус. языка - диак. А. И. Богданов (1786-1860), в 1808 г. закончивший московскую Славяно-греко-латинскую академию, и свящ. А. И. Беликов (1773-1848), переводчик, лингвист, автор богословских сочинений; оба служили в ц. прп. Симеона Столпника.

Время обучения в Царскосельском лицее (1811-1817) было подчинено церковному и придворному календарям: богослужения по воскресеньям и табельным дням совершались в домовой ц. в честь иконы Божией Матери «Знамение». Для лицеистов было отведено «особое место за левым крылосом, впереди остальной публики». В распорядке дня лицеистов предусматривалось время на утреннюю молитву. Закон Божий для учащихся правосл. вероисповедания в лицее с 1815 г. преподавал свящ. Н. В. Музовский (1772-1848) - духовник вел. князей Николая (буд. имп. Николая I Павловича) и Михаила Павловичей, впосл. главный священник Генерального штаба, настоятель собора Нерукотворного образа Спасителя в Зимнем дворце и протопресвитер; с нач. 1816 г.- свящ. Г. Ф. Полянский (1778-1841), а с сент.- священник Казанского собора Г. П. Павский, позднее протоиерей, профессор богословия, филолог, переводчик, один из основоположников рус. библейско-исторической школы. В дневнике 1835 г. П., упомянув о конфликте митрополита Московского и Коломенского свт. Филарета (Дроздова) с прот. Г. Павским, отозвался о последнем сочувственно. Изучение Закона Божия осуществлялось по следующему учебному плану: «Для начального курса. В 1-й год: катехизис христианский и нравственный и библейская история. Во 2-й год: продолжение того и другой и изъяснение должностей человека и гражданина. В 3-й год: продолжение предыдущего и изложение примечательнейших эпох церковной истории. Для окончательного курса. Во всех остальных трех классах: продолжение наставлений в законе Божием и чтение нового завета». На переводных экзаменах 1815 г. присутствовал архим. Филарет (Дроздов) - ректор СПбДА. Выпускной экзамен по Закону Божию П. сдал 16 мая 1817 г. свящ. Г. Павскому в присутствии архимандритов Филарета (Дроздова) и Иннокентия (Смирнова), а также исполняющего обязанности министра духовных дел и народного просвещения кн. А. Н. Голицына.

После окончания лицея П. поступил на службу в Коллегию иностранных дел; к служебной присяге («клятвенному обещанию») приведен свящ. Н. И. Полухтовичем. В тексте присяги, подписанном П., содержалось обязательство: «...таким образом себя весть и поступать, как верному Его Императорского Величества подданному благопристойно есть и надлежит, и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, так суще мне Господь душевно и телесно да поможет. В заключении же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего». В 1817-1818 гг. Пушкины жили в С.-Петербурге на Фонтанке в приходе храма Покрова Пресв. Богородицы в Б. Коломне; в этой церкви 25 нояб. 1817 г. был крещен брат поэта Платон (1817-1819), умерший в с. Михайловском, где в это время находился П., и похороненный в Святогорском в честь Успения Пресвятой Богородицы монастыре в его присутствии.

Раннее знакомство с франц. «легкой поэзией» и с лит-рой «Просвещения» обусловило быстрое усвоение П. литературно-эстетических и идеологических представлений, признанных актуальными в кругу Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, К. Н. Батюшкова. Вместе с тем он внимательно прочел рус. писателей XVIII в.; уже в лицее хорошо знал сочинения А. Д. Кантемира, В. К. Тредиаковского, М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова, Д. И. Фонвизина, Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, И. А. Крылова; рано приобрел и знания о ходе, содержании, формах лит. борьбы с сер. XVIII в., помнил литературно-исторические анекдоты, учитывал особенности лит. репутаций. К церковной лит-ре выраженного интереса П. не проявлял, не рассматривая ее как актуальную или хотя бы совместимую с лит-рой светской, особенно в той ее части, к-рая была ориентирована на поэтические системы Карамзина и Жуковского, но знал о ее существовании (церковные писатели фигурировали, напр., в «Пантеоне российских авторов Карамзина») и читал отдельные Жития; так, в ориентированной на франц. «легкую» «антиклерикальную» поэзию (Вольтер, Э. Парни) поэме «Монах» (1813, опубл. в 1928-1929) обнаруживаются детали, свидетельствующие о знакомстве П. с сюжетом жития свт. Иоанна, еп. Новгородского, читающегося в Прологе и в Четьих-Минеях свт. Димитрия (Савича (Туптало)), митр. Ростовского. Нет свидетельств и о том, что П. был активным читателем эзотерической (мартинистской, розенкрейцерской и т. д.) лит-ры, хотя имел и о ней приблизительное представление, время от времени обнаруживая понимание наиболее общих особенностей соответствующей картины мира, почерпнутое, по-видимому, из бессистемно усваивавшихся вторичных источников. В лицее П. столкнулся с проблемой отсутствия веры и описал особенности психологических состояний и нравственных страданий человека, ее лишенного, в стихотворении «Безверие» (1817, опубл. в 1818, 2-я редакция - не позднее кон. 1819 - нач. 1820). П. призывал к «снисхожденью» к человеку, к-рый «Бога тайного нигде, нигде не зрит», а потому лишен «первого утешенья» и испытывает тягчайшие душевные муки и томится «своею пустотой» и разладом между умом и сердцем: «Ум ищет божества, а сердце не находит».

В лирике П. петербургского периода (июнь 1817 - май 1820) особое место занимают политические стихотворения, как не противоречащие гос. идеологии и политике («Деревня», 1819, опубл. в 1826), так и принципиально несовместимые с ними; среди них - «Сказки (Noёl)» (1818, опубл. в 1856), сатирическая стилизация франц. рождественской песенки с нарочито легкомысленным упоминанием о Спасителе, и ода «Вольность» (1817 или 1819, опубл. в 1856), в к-рой рассказывалось об истинных обстоятельствах убийства имп. Павла I Петровича, что было воспринято как обвинение имп. Александра I во лжи: офиц. версия гласила, что имп. Павел I скончался от апоплексического удара. В апр. 1820 г. имп. Александр I распорядился начать следствие по делу о возмутительных стихах П. Благодаря помощи друзей и покровителей (Карамзина, А. И. Тургенева, П. Я. Чаадаева, Ф. Н. Глинки), собственной находчивости и стечению обстоятельств поэт сумел избежать серьезного наказания, получив назначение в Кишинёв в канцелярию ген. И. Н. Инзова - главного попечителя и председателя Комитета об иностранных поселенцах Южного края России; ранее в качестве одного из вариантов решения судьбы поэта обсуждалось заточение его в Соловецкий в честь Преображения Господня монастырь. Написанная в С.-Петербурге поэма «Руслан и Людмила» (1817-1819, опубл. в 1820; 2-е изд., испр., с прозаическим предисловием и стихотворным вступлением «У лукоморья дуб зеленый…»,- в 1828) принесла автору не только похвалы критиков, но и обвинения в излишней вольности эротических сцен, в соединении безнравственности с безверием и в недостойном памяти св. кн. Владимира упоминании о нем в картине языческих нравов.

Поездка П. к новому месту службы и затем, с разрешения Инзова, посещение Кавказа и Крыма с семейством ген. Н. Н. Раевского, дали ему возможность увидеть Россию в ее культурной сложности, протяженности, насыщенности историческими воспоминаниями, а вместе с тем узнать ее храмы и мон-ри. В Крыму он посетил Балаклавский во имя великомученика Георгия Победоносца мужской монастырь, к-рый, по собственному признанию П., произвел на него «сильное впечатление» («Отрывок из письма к Д.», 1825). В Кишинёве П. проводил время в обществе ген. М. Ф. Орлова (1788-1842), командующего 16-й пехотной дивизией, неск. раз общался с П. И. Пестелем (1793-1826) и А. Ф. Вельтманом (1800-1870), установил приятельские отношения с В. Ф. Раевским (1795-1872), а также с И. П. Липранди (1790-1880), к-рый станет прототипом Сильвио в повести «Выстрел» (1830). Сохранились сведения о знакомстве П. с архиеп. Кишинёвским и Хотинским Димитрием (Сулимой).

4 мая 1821 г. П. был принят в кишинёвскую масонскую ложу «Овидий» (прекратила работу 9 дек. 1821), история к-рой в полной мере не прояснена: в частности, остается неизвестным, почему П. утверждал, что именно из-за деятельности «Овидия» в России «были уничтожены все ложи». П. не был деятельным масоном: его единственное произведение, с уверенностью интерпретируемое как масонское,- послание «Генералу Пущину» (1821, опубл. в 1874), подчеркнуто риторическое и патетическое, допускавшее возможность иронической интерпретации. Церковные темы в лирике П. этого времени подаются преимущественно как часть картины мира, исключающей слишком серьезное к нему отношение, а потому опирающейся на «вольтерьянство», эпатаж и культуру светского острословия («Христос воскрес, моя Ревекка!..», 1821, опубл. в 1861 частично, в 1903 - полностью), «Десятая заповедь» (1821, опубл. в 1858), «Проклятый город Кишинев!..» (из письма к Ф. Ф. Вигелю, 1823); см. также в наброске «<В. Л. Давыдову>» («Меж тем как генерал Орлов», 1821, опубл. в 1874) упоминание о кончине митр. Кишинёвского и Хотинского Гавриила (Банулеску-Бодони), на похоронах к-рого П. присутствовал, о чем сохр. запись в его дневнике). Высшей точкой развития этой тенденции стала кощунственная «Гавриилиада» (апр.-май 1821, опубл. в 1853 частично, в 1861 - полностью; впервые в России полностью - в 1918; автограф не сохр., что не раз давало повод сомневаться в авторстве П., установленном на основе совокупности свидетельств современников, в т. ч. переписки Вяземского с Тургеневым, содержащей фрагмент текста поэмы, присланный П.). Текст «Гавриилиады» остается основным аргументом тех, кто считают творчество П. чуждым христианству. В поэме осмеиваются Благовещение Пресв. Богородицы и догматы о Непорочном зачатии и Св. Троице. Повод к созданию поэмы неизвестен; ее политический контекст - греч. восстание, начавшееся 25 марта 1821 г., в день Благовещения, обсуждавшееся в обстановке острейшей дипломатической борьбы на конгрессе Священного союза, собиравшемся «во имя Святой и Неделимой Троицы» в Лайбахе, когда имп. Александр I отказался от военно-политической поддержки греков. Не исключено, что сюжет «Гавриилиады» представляет собой своеобразный отклик на эти и связанные с ними события (подробнее см.: Ивинский. 2018). В 1828 г. по инициативе митр. Новгородского, С.-Петербургского, Эстляндского и Финляндского Серафима (Глаголевского) власти изучали вопрос об авторстве поэмы, которое П. отрицал. Деятельность следственной комиссии была по неизвестным причинам прекращена имп. Николаем I в конце того же года.

«Гавриилиада» не дает исчерпывающего представления об отношении П. к религии и Церкви в его кишинёвский период: одновременно поэт начал работу над поэмой «Бахчисарайский фонтан» (1823, опубл. в 1824), в которой тема христианства представлена как высокая и значительная; так обнаруживают себя 2 полюса в мировидении П., а вместе с тем намечается и направление духовного развития - от Вольтера и «вольтерьянства» к примирению с Творцом и Церковью. Уже в «Заметках по русской истории XVIII века» (1822) он писал о выдающейся роли духовенства в национальной истории: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою... папу... вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися... от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением». О неслучайности этих суждений свидетельствует их сходство с тем, что П. выскажет в 1836 г. в письме к Чаадаеву: «Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и... никогда бы не вызвало реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу». В Кишинёве (не ранее 1821) П. пытался переводить начальные стихи Песни Песней с церковнославянского на русский; в 1825 г. он завершил стихотворные переложения из этой книги, отражающие изучение лит. возможностей «библейского стиля»: «В крови горит огонь желанья…» и «Вертоград моей сестры» (оба опубл. в 1829 под общим заглавием «Подражания»); если 1-е стихотворение - свободное «подражание» источнику, то 2-е - точный перевод (Песн 4. 12-16).

В июле 1823 г. П. был переведен из Кишинёва в Одессу в канцелярию новороссийского и бессарабского губернатора гр. М. С. Воронцова (1782-1856), поддерживавшего отношения с друзьями П. и имевшего репутацию либерала, но уже через год, в июле 1824-го, поэт был отставлен от службы и выслан под надзор в имение своего отца (с. Михайловское Опочецкого у. Псковской губ.). В числе причин этого решения властей, которое П. воспринял как несправедливое и жестокое, обычно называются его участие в интригах жены Воронцова гр. Е. К. Воронцовой (1792-1880) или роман с ней, демонстративное небрежение служебными обязанностями, а также перлюстрированное письмо к неустановленному лицу, содержавшее упоминание о знакомстве с неназванным англичанином (считается, что им был домашний врач Воронцовых У. Хатчинсон (1793-1850)), преподавшим П. «уроки чистого атеизма», и отзыв о последнем как о системе «не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной». Последняя формулировка, которую П. позднее назвал «школьнической шуткой» («<Воображаемый разговор с Александром I>», 1825), подчеркнуто парадоксальная, оставляла нек-рую возможность выхода за пределы этого «чистого атеизма». Во всяком случае общение с Хатчинсоном (вероятно, отразившееся в черновом неозаглавленном наброске П., иногда печатающемся под редакторским названием «Сотворение мира», варьирующем Быт 1. 1-22 в соответствии с заинтересовавшим П. на какое-то время мнением, согласно к-рому «свет и жизнь» «произвело» «Солнце» (опубл. в 1935)) не помешало П. в то же время вести беседы о Евангелии с А. С. Стурдзой, христ. мистиком и консервативным политическим публицистом, имевшим непосредственное отношение к формированию идеологии Священного союза. Эти беседы входят в биографический контекст стихотворения П. «Демон» (1823, опубл. в 1824), в к-ром, по словам автора, «олицетворен» «дух отрицания или сомнения... и в сжатой картине» «начертано» «печальное влияние [оного] на нравственность нашего века».

Значительным лит. событием стали поэмы П. «Кавказский пленник» (1821, опубл. в 1822), «Братья разбойники» (1822, опубл. в 1825) и «Бахчисарайский фонтан». В них помимо знакомства П. с поэзией Дж. Байрона отразились впечатления от поездки на Кавказ и в Крым, а вместе с тем - размышления о непредсказуемости судьбы, призрачности свободы, о любви и смерти, жестокости, одиночестве и душевном опустошении, о «сердце», к-рое «Среди порочных упоений / Хранит один святой залог,/ Одно божественное чувство», о христ. Западе и мусульм. Востоке.

1823-й год в духовной биографии П. оказался переломным: он начал избавляться от либеральных иллюзий и писал если не об их неосновательности, то об их преждевременности («Свободы сеятель пустынный…», 1823, опубл. в 1856), с эпиграфом из Мф 13. 3). Этот пессимизм был обусловлен печальным личным опытом общения с либералами и заговорщиками на Юге: ни ген. П. Д. Киселёв (1788-1872), совмещавший оппозиционные настроения с заботами о продвижении по службе, ни Пестель - один из руководителей т. н. заговора декабристов, ни ген. Орлов - не показались поэту людьми, с к-рыми можно было бы связать надежды на светлое будущее отечества. В послании «К морю» (1824, опубл. в 1825 частично, в 1858 - полностью) он представил революционное «просвещенье» и тиранию как 2 равно неприемлемые возможности: «Мир опустел... Теперь куда же / Меня б ты вынес, океан? / Судьба людей повсюду та же:/ Где благо, там уже на страже / Иль просвещенье, иль тиран»; ср. вариацию на эту тему в послании к Вяземскому (1825, опубл. в 1874): «Так море, древний душегубец, / Воспламеняет гений твой? … / Не славь его. В наш гнусный век / Седой Нептун земли союзник. / На всех стихиях человек - / Тиран, предатель или узник»; сходным образом вопрос поставлен в отрывке «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…», 1836): «Зависеть от царя, зависеть от народа - / Не все ли нам равно?»

В 1823 г. в Кишинёве и Одессе был начат роман в стихах «Евгений Онегин», работа над к-рым продлилась до 1831 г. Роман печатался отдельными изданиями по главам по мере их завершения автором; первая увидела свет в 1825 г., последняя, 8-я,- в 1832 г.; в 1833 г. вышло 1-е полное издание, в нач. 1837 г.- 2-е. «Евгений Онегин» стал своеобразным литературным дневником П.: в нем отразилась не только история героев, но и духовная эволюция самого поэта, его мировосприятие, ценности, опыт взаимодействия с культурным пространством России и Европы. Соотношение лит-ры и жизни осмыслялось в сложной перспективе истории чувств; при этом восприятие действительности через посредство лит. текстов расценивалось как следствие и свидетельство культурной адекватности, а самоидентификация с лит. персонажами - как проявление провинциальности мышления (ср. иронически окрашенные замечания о Татьяне, к-рая приняла Онегина за Грандисона). В одном из «отступлений» 3-й гл. П. предлагал читателю ироническую типологию романного жанра, рассуждал о «романе на старый лад», в к-ром торжествовала добродетель, и о новом, в котором восторжествовал порок. «Евгений Онегин» оказался парадоксальной реализацией этих представлений: он начинался как сочинение в новейшем вкусе, как рассказ о «москвиче в гарольдовом плаще», где «русская хандра» комически отождествлялась с «английским сплином», но был завершен в духе именно «старого» нравоучительного романа - отказом-отповедью Татьяны, с ее «мудрым, чистым, непритязательным, русско-христианским аскетизмом разбитого сердца» (Франк. 1987. С. 84). Мотивы долга, личного достоинства и чести сочетались в пушкинском произведении с темой одиночества человека в мире, где царят рок и случай, и малозначимое событие, такое как непреднамеренная встреча или необязательный разговор, «по тайной воле Провиденья» (ср. запись в черновом наброске рецензии П. на «Историю русского народа» Н. А. Полевого (1830): «...невозможно предвидеть случая - мощного мгновенного орудия Провидения») способны повлечь за собой самые серьезные последствия, где переживание необратимости времени и неотменимости поступка стало доминантой самосознания героев и автора.

В Михайловском, куда П. приехал 9 авг. 1826 г., он застал отца, мать, сестру Ольгу (1797-1868) и брата Льва (1805-1852). Встреча с семьей, обеспокоенной известием о высылке П. из Одессы, оказалась омрачена ссорой с отцом, после к-рой П. остался в родовом имении в одиночестве. В числе его немногочисленных знакомых в это время - настоятель Святогорского Успенского мон-ря игум. Иона (1759 - после 1827). Между ними возникло нек-рое взаимопонимание: летом 1826 г., когда власти негласно собирали сведения о П., игум. Иона охарактеризовал его благожелательно. И. И. Пущин со слов П. утверждал, что о. Иона осуществлял наблюдение за поэтом, который при появлении настоятеля «как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею» (Пущин И. И. Записки о Пушкине. СПб., 1907. С. 63). Это мнение, не подтвержденное позднейшими исследованиями, опровергал А. Н. Вульф, к к-рому восходит сведение о том, что в «Борисе Годунове» использованы нек-рые поговорки настоятеля (в сцене «Корчма на Литовской границе»: «...пьем до донушка, выпьем, поворотим, да в донышко поколотим», см.: Майков Л. Н. Пушкин. СПб., 1899. С. 221). Высказывалось и предположение о том, что игум. Иона стал одним из прототипов пушкинского Пимена. Был знаком П. и со священником храма Воскресения Христова в с. Воронич Илларионом Раевским (1786-1858); в этой церкви 7 апр. 1825 г. П. заказал «обедню за упокой души» Байрона.

В число духовных лиц, с к-рыми П. общался в Псковской губ., входил архиеп. Псковский Евгений (Казанцев), упоминание о встрече с к-рым содержится в письме поэта Вяземскому, написанному ок. 7 нояб. 1825 г. («Я из Пскова написал тебе было уморительное письмо - да сжег. Тамошний архиерей отец Евгений принял меня как отца Евгения. Губернатор также был весьма милостив, дал мне переправить свои стишки-с») и в рассказе неизвестного лица, зафиксированном П. И. Бартеневым («Когда Евгений (теперь Ярославский) был архиепископом Псковским и посетил Святогорский монастырь, к нему внезапно явился с ярморки <так!> Пушкин в одежде русского мужика, чем очень удивил преосвященного») (Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851-1860 гг. М., 1925. С. 53). Общался П. и с митр. Евгением (Болховитиновым); знакомство П. с ним продолжилось в 30-х гг. XIX в., когда они встречались в собраниях Российской академии. Нелицеприятный отзыв митр. Евгения о П. содержится в письме к И. М. Снегирёву от 15 февр. 1837 г.: «Вот и стихотворец Пушкин умер от поединка. Он был хороший стихотворец; но худой сын, родственник и гражданин. Я его знал во Пскове, где его фамилия» (Снегирёв И. М. Старина Рус. земли. СПб., 1871. Т. 1. Кн. 1. С. 135).

Деревенская жизнь пробудила у П. интерес к рус. фольклору, однако в большей мере его досуг заполнило чтение Библии, сочинений по рус. истории, произведений У. Шекспира и И. В. Гёте, с к-рым П. вступил в своеобразное творческое состязание в «Подражаниях Корану» (1824, опубл. в 1826). Если Гёте, апологетически отзывавшийся о Коране, подчеркивал религиозно-метафизическое значение священной книги мусульман, то П. воспринимал ее не как свидетельство об Истине, а как выдающееся поэтическое творение (««Нечестивые, пишет Магомет... думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо; но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом»), а в вариациях на темы отдельных сур широко использовал церковнослав. лексику и библеизмы. Основной предмет его лит. размышлений - проблема смысла русской лит. эволюции; в наброске ст. «О поэзии классической и романтической» (1825) он рассматривал классицизм и романтизм как категории, обобщающие историю лит. жанров, связывая с классицизмом формы, известные древним авторам, и относя к романтизму те, к-рые возникли позднее или претерпели существенные изменения. Полагая, что «истинный классицизм» в России дело будущего, П. со 2-й пол. 20-х гг. XIX в. все чаще обращался к античным формам, одновременно пытаясь актуализировать топику и отчасти язык торжественной оды и эпической поэмы; мотивы и стилистика этих жанров нашли отражение еще в эпилоге «Кавказского пленника», позднее - в поэмах «Полтава» (1828, опубл. в 1829), «Медный всадник» (1833, 1836, опубл. в 1837 посмертно, с цензурной правкой Жуковского; в 1923 - полностью).

Интерес П. к классицизму не означал разрыва с романтизмом, но был симптомом пересмотра его значения: в поэме «Цыганы» (1824, опубл. в 1827; отрывки в 1825 и 1826) тема романтического индивидуализма выдвинута как центральная и при этом проблематизирована этически, как и тема свободы («Ты для себя лишь хочешь воли»). Трагедия «Борис Годунов» (1824-1825, 2-я ред. опубл. в 1830, на титуле - 1831) мыслилась П. как романтическая, поскольку представляла собой результат глубокого переосмысления формы классицистической трагедии (демонстративное нарушение требований единства времени и места, чередование стихотворных фрагментов с прозаическими, допущение просторечий и т. д.). В «Борисе Годунове» П. выступил как единомышленник Карамзина, всегда стремившегося подчеркнуть ответственность аристократии за судьбу гос-ва: мнение народное представало как объект манипуляций, движущей силой событий оказывалось Провидение - Божий Суд, от к-рого не суждено было уйти ни Борису Годунову, ни Григорию Отрепьеву. Один из наиболее значимых аспектов созданной П. в трагедии картины мира - историзм, не знающий ограничений и распространяющийся на идеологию, социальную и индивидуальную психологию, культурный быт и язык, требующий точности в деталях, отказывающийся от поверхностных аллюзий, но связывающий историю и современность как на уровне событий, объединяемых в последовательности, пронизанных причинно-следственными связями, так и на уровне единства национально-исторической памяти; историзм скорее универсальный, чем национальный, где подлинной и единственной мерой понимания и оценки исторических событий оказывается христ. этика, а категория совести, сознающей меру греха, выдвигается в центр концепции личности. Вместе с тем в трагедии «Борис Годунов» П. впервые обратился к теме внешней угрозы существованию российского гос-ва; в дальнейшем эта тема (в различных ее аспектах) будет им рассматриваться в поэме «Полтава», в политических одах 1831 г., в «Истории пугачёвского бунта» и «Капитанской дочке», а образ царя Бориса Федоровича Годунова открывает созданную П. галерею образов рус. самодержцев, в к-рую войдут имп. Петр I, имп. Екатерина II и имп. Николай I.

Раздумья П. о собственной судьбе связываются с темой императивного для поэта выбора между гражданским поприщем и сознательным самоустранением с политической сцены ради творчества; в стихотворении «19 октября» (1825, опубл. в 1827) эта тема рассматривается в связи с воспоминаниями о лицее и лицейских друзьях, в исторической элегии «Андрей Шенье» (в 1825 опубл. с цензурным изъятием, в 1880 - полностью) - в связи с размышлениями о революционном терроре, жертвой к-рого стал поэт А. М. де Шенье, чья участь мыслилась П. как возможный прообраз его собственной в случае победы революции в России. В Михайловском П. удалось реализовать возникший у него еще в 1817 г. замысел издания сборника лирических произведений; «Стихотворения Александра Пушкина» вышли в свет 30 дек. 1825 г. (на титульном листе 1826) в С.-Петербурге; хлопоты по изданию взял на себя П. А. Плетнёв, занимавшийся также публикацией «Евгения Онегина» и ряда др. сочинений П. Книга имела успех: в течение 2 месяцев тираж разошелся; на ее читательское восприятие накладывались события 14 дек. 1825 г. Карамзин, взглянув на эпиграф, взятый из Проперция («В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем - смятения»), пенял Плетнёву: «Что вы сделали! Зачем губит себя молодой человек?». Плетнёв объяснил, что имелись в виду «смятения душевные». Декабрьское восстание и суд над заговорщиками П. воспринял двойственно: лично зная мн. участников восстания, он относился к ним сочувственно (в первую очередь к Пущину и В. К. Кюхельбекеру, которых до конца жизни считал своими друзьями; см., в частности, послание «<И. И. Пущину>» («Мой первый друг, мой друг бесценный…», 1826, опубл. в 1903)); не случайно в неск. его позднейших стихотворениях возникала тема «милости к падшим»: «Пир Петра Великого» (1835, опубл. в 1836) и др., но в революцию не верил, а поскольку ни прямо, ни косвенно не участвовал в ее подготовке, надеялся на освобождение из ссылки. Оно оказалось драматическим. В ночь на 4 сент. 1826 г. П. получил предписание явиться в Москву. 8 сент. 1826 г. состоялся длительный и откровенный разговор имп. Николая I с П., в ходе к-рого решалась судьба поэта. На вопрос царя: «Если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?» - П., не желая лукавить, ответил: «Неизбежно, государь, все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них». Царь оценил как откровенность поэта, так и его мотивацию: П. объяснил нереализованную возможность своего участия в восстании дружескими отношениями, но не политическими убеждениями, к-рые были далеки от революционных. Результатом разговора стали позволение П. выбирать место жительства и отмена общей цензуры: имп. Николай I объявил, что сам будет его цензором. Как выяснилось впосл., эта милость не в полной мере оградила П. от общей цензуры, а вместе с тем обнаружила определенную двусмысленность: так, трагедия «Борис Годунов» была разрешена к печати не сразу; «Медный всадник» потребовал поправок и при жизни автора не был напечатан; в то же время публикация труда «История пугачёвского бунта», разрешенная имп. Николаем I, вряд ли была бы дозволена обычной цензурой. Примирение П. с властью было воспринято им с энтузиазмом; императору он был искренне благодарен и посвятил ему стихотворения «Стансы» (1826, опубл. в 1828), «Друзьям» (1828, опубл. в 1857), «Герой» (1830, опубл. в 1831); в последнем фигурировал эпиграф из Ин 18. 37-38, а в основном тексте - скрытые отсылки к Откр. По поручению имп. Николая I поэт написал «Записку о народном воспитании» (1826, опубл. в 1872), в к-рой говорил о необходимости пересмотра всей системы образования дворянства с тем, чтобы оно могло «служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве»; при этом затрагивался вопрос о необходимости «преобразования семинарий» как дела «высшей государственной важности».

Осенью 1826 г. П. согласился участвовать в новообразованном ж. «Московский вестник», издававшемся М. П. Погодиным с 1827 по 1830 г. и отражавшем литературные и философские взгляды членов «Общества любомудрия» (формально прекратило свое существование в кон. 1825) - буд. славянофилов и панславистов, в т. ч. С. П. Шевырёва, А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, а также рано умершего Д. В. Веневитинова, ориентировавшихся на нем. философию (И. Кант, Ф. Шеллинг, И. Г. Фихте). Кроме них в журнале печатались поэты, близкие к П. (Д. В. Давыдов, Е. А. Баратынский (Боратынский), Глинка, Н. М. Языков). В «Московском вестнике» П. поместил сцену из трагедии «Борис Годунов», оду «Пророк» (1826, опубл. в 1828) и связанное с ней стихотворение «Поэт» (1827), а также отрывок из повести «Граф Нулин» (1825, опубл. полностью в 1827), отрывки из «Евгения Онегина» и др., однако постепенно дистанцировался от журнала, не испытывая ни почтения к философии нем. идеализма, ни сочувствия к попыткам Погодина, занимавшегося формированием исторического отдела, инициировать критический пересмотр «Истории государства Российского» Карамзина.

Со 2-й пол. 20-х гг. П. все чаще обращается к религ. тематике. Напр., стихотворение «Пророк» ориентировано на Ис 6. 1-8, Иер 1. 4, 8-9. 17; Пс 44. 11 и Пс 18. 5; «Воспоминания в Царском Селе» (1829, опубл. в 1854) - на Лк 15. 11-21; «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829, опубл. в 1830) - на Пс 89. 1-12 и Еккл 3. 1-2; отрывок «Когда Владыка Ассирийский…» (1835, опубл. в 1855) - на Иф 4. 1-15; 5. 1-17; 9. 11-14; в «19 октября» (1827, опубл. в 1830) отражена Литургия свт. Василия Великого, в «Страннике» (1835, опубл. в 1841) - Мф 7. 13-14; отрывок «Напрасно я бегу к Сионским высотам» (1836, опубл. в 1857) варьирует мотивы Псалтири, молитв Страстной пятницы, Минеи месячной и Триоди; в стихотворении «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…», 1836, опубл. в 1855) содержится отсылка к Пс 16, 41, 83, 98 и Мф 25. 14-46 и учтена Триодь; духовная ода «Отцы пустынники и жены непорочны» (1836, опубл. в 1837) представляет собой стихотворное переложение великопостной молитвы прп. Ефрема Сирина; в «Мирской власти» (1836, опубл. в 1856) говорится о распятии Христа, в стихотворении «Как с древа сорвался предатель ученик…» (1836, опубл. в 1841) - об участи ап. Иуды. Четыре последних стихотворения в пушкиноведческой лит-ре иногда рассматриваются как цикл, откликающийся на события Страстной недели. Образы представителей духовного сословия в творчестве П. претерпевают существенную эволюцию. Вначале это монахи и священники, предающиеся земным радостям («Митрополит, хвастун бесстыдный» [«К Огарёвой, которой Митрополит прислал плодов из своего саду»] [1817], «Митрополит, седой обжора» [«<Послание к В. Л. Давыдову>» («Меж тем как генерал Орлов…»)]); монах, соблазняемый «юбкой» и «духом нечистым ада» (вольтерьянская поэма «Монах», 1813, опубл. в 1928); монах, «спасавшийся» «в глухих дубравах» и утонувший, будучи соблазнен русалкой («Русалка», 1819, опубл. в 1826). С течением времени «игровое» отношение к теме уступает место серьезному. В отрывке «На тихих берегах Москвы» (1822) упомянуты «Угодника святые мощи»; в наброске «Вечерня отошла давно…» (1823) фигурируют «Игумен строгий» и монах, исповедующий преступника («Ужасна исповедь злодея»); в трагедии «Борис Годунов» изображенным в комическом ключе «бродягам-чернецам» Варлааму и Мисаилу, вымышленным П., противопоставлен о. Пимен, а также образы исторических лиц - патриарха Московского и всея Руси Иова, игумена Чудова мон-ря Пафнутия; в «Пире во время чумы» (1830, опубл. в 1831) на 1-й план выдвинут образ Священника, требующего почтительного отношения к смерти и напоминающего о Жертве Христа: «Безбожный пир, безбожные безумцы! / Вы пиршеством и песнями разврата / Ругаетесь над мрачной тишиной,/ Повсюду смертию распространенной!/ … / Я заклинаю вас святою кровью / Спасителя, распятого за нас:/ Прервите пир чудовищный, когда / Желаете вы встретить в небесах / Утраченных возлюбленные души»; в незаконченном стихотворении «Чудный сон мне Бог послал» (1835) «старец некий» «в белой ризе» предсказывает герою его близкую смерть; в «Капитанской дочке» священник и попадья спасают героиню от бесчинствующих пугачёвцев.

Начиная с 1828 г. в лирике П. усиливаются мотивы недовольства собственной жизнью («Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день»), 1828, с аллюзиями на Иез 36. 31 и Иов 14. 17) и отчаяния и разуверения в ценности и смысле существования, не находящего духовной опоры («Дар напрасный, дар случайный», 1828, с аллюзиями на Иов 3. 1-3, 20, 24-26). На эту элегию, напечатанную в «Северных цветах на 1830 год», митр. Филарет откликнулся полемическим стихотворением «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана…», основные идеи которого находят соответствие в его проповедях и «словах» (в т. ч. в «Слове в день восшествия на Всероссийский Престол благочестивейшего государя императора Николая Павловича, говоренном... ноября 20 дня, 1830 года»). Получив эти стихи от Е. М. Хитрово (а она могла передать их только с разрешения свт. Филарета), П. ответил на них посланием «В часы забав иль праздной скуки…» (19 янв. 1830), 1-я редакция к-рого, согласно неподтвержденному свидетельству М. Д. Деларю, переданному Г. С. Чириковым (РА. 1881. Кн. 1. С. 205-206), содержала прямое обращение к митр. Филарету («Твоим огнем душа согрета / Отвергла мрак земных сует, / И внемлет арфе Филарета / В священном ужасе поэт»), отсутствующее в печатной версии (ср.: «Твоим огнем душа палима / Отвергла мрак земных сует, / И внемлет арфе серафима / В священном ужасе поэт»). Краткое изложение всей истории содержится в письме Вяземского к Тургеневу от 25 апр. 1830 г.: «Ты удивишься... стихам П. к Филарету: он был задран стихами его преосвященства, который пародировал или, лучше сказать, палинодировал стихи П. о жизни, которые нашел он у общей их приятельницы, Элизы Хитровой...» (Остафьевский архив кн. Вяземских. СПб., 1899. Т. 3. Ч. 1. С. 192-193). Бартенев, со слов свт. Филарета, передал иную версию: Хитрово привезла к нему стихи П. Письмо П. к Хитрово (янв. 1830) также несколько корректирует Вяземского: выясняется, что П. был не просто «задран» произведением митрополита, но и воспринял его с энтузиазмом: «Стихи христианина, русского архиерея, в ответ на скептические куплеты! Да ведь это в самом деле находка». Отвечая митр. Филарету, П. упоминал о том, что в прошлом ему приходилось читать его речи и это чтение воздействовало на него сильно и благотворно («...твой голос величавый / Меня внезапно поражал. / Я лил потоки слез нежданных, / И ранам совести моей / Твоих речей благоуханных / Отраден чистый был елей»). Это признание подтверждается, в частности, черновиками поэмы «Полтава», в примечаниях к к-рым содержится упоминание о «прекрасной речи» митрополита - «Ответ на письмо, которым было предложено написать Рассуждение о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне» (СПб., 1813). Отмечалась перекличка ряда фрагментов «Пира во время чумы» с речами свт. Филарета, произнесенными в Москве во время эпидемии холеры 1830 г., в т. ч. с «Речью благочестивейшему государю императору Николаю Павловичу пред Высочайшим вшествием в Большой Успенский собор в 29 день сентября 1830 года», о к-рой П. отозвался в заметке о собрании сочинений архиеп. Могилёвского свт. Георгия (Конисского): «Георгий Кониский известен у нас краткой речью, которую произнес он в Мстиславле императрице Екатерине во время ее путешествия в 1787 году... Речь сия... заключает в себе игру выражений... слишком затейливую: ...приветствие, коим высокопреосвященный Филарет встретил государя императора, приехавшего в Москву в конце 1830 года, в своей умилительной простоте заключает гораздо более истинного красноречия» (1836). Обмен стихотворными посланиями не стал завершением истории отношений свт. Филарета и П. 20 марта 1830 г. Хитрово, продолжавшая выступать в роли посредника между поэтом и митрополитом, писала П., что святитель поручил ей сообщить ему о каком-то происшествии в Москве (соответствующий фрагмент письма до нас не дошел; скорее всего речь шла о недовольстве имп. Николая I Благородным пансионом при Московском ун-те, к-рый он посетил 11 марта и к-рый указом от 29 марта был преобразован в гимназию). 11 марта 1831 и 18 янв. 1836 г. свт. Филарет и П. присутствовали на заседаниях Российской академии; о последнем П. написал в ст. «Российская академия» («...преосвященный Филарет представил отрывок из рукописи 1073 года, писанной для великого князя Святослава и хранящейся ныне в Московской Синодальной библиотеке»).

Не позднее весны 1828 г. началось знакомство П. с бывш. архим. Иакинфом (Бичуриным) - одним из создателей рус. синологии: 26 апр. он надписал П. свою книгу «Описание Тибета в нынешнем его состоянии» (СПб., 1828). В 1829 г. П. получил от него новое его сочинение (Сань-цзы-цзин, или Троесловие. СПб., 1829). Сохранилось свидетельство Погодина о встречах П. с архим. Иакинфом в с.-петербургском салоне кн. В. Ф. Одоевского («сходились веселый Пушкин и отец Иакинф (Бичурин) с китайскими, сузившимися, глазами» (Погодин М. П. Восп. о кн. В. Ф. Одоевском // В память о кн. В. Ф. Одоевском. М., 1869. С. 57)). В янв. 1830 г. П. собирался вместе с о. Иакинфом и П. Л. Шиллингом отправиться с рус. миссией в Китай, но не получил разрешения властей; с этим замыслом обычно связывают его набросок «Поедем, я готов, куда бы вы, друзья…». Архим. Иакинф сотрудничал с «Литературной газетой» А. А. Дельвига, его очерк «Байкал» П. напечатал в «Северных цветах на 1832 г.». В «Истории пугачёвского бунта» П. учел переданную ему архим. Иакинфом в рукописи кн. «Историческое обозрение ойратов, или калмыков, с XV столетия до нынешнего времени» и оценивал ее апологетически.

В мае-авг. 1829 г. П. совершил поездку на Кавказ и в Закавказье; под Карсом присоединился к действующей армии, участвовал в стычке с турками и наблюдал взятие Арзрума. Свои впечатления от этой поездки он обобщил в очерке «Военная Грузинская дорога» (1830), в незавершенной поэме «<Тазит>» (1830, опубл. в 1837), в стихотворениях «Обвал» (1829, опубл. в 1831), «Кавказ» (1829, опубл. в 1831), «Делибаш» (1829, опубл. в 1831), «На холмах Грузии…» (1829, опубл. в 1831), «Монастырь на Казбеке» (с упоминаниями о ветхозаветном ковчеге и о своей мечте «скрыться» «в заоблачную келью») (1829, опубл. в 1830) и в очерке «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» (1829-1836, опубл. в 1836 частично, в 1903 - полностью), построенном как опыт сопряжения деталей собственной биографии с историческим и социально-этнографическим контекстами. В частности, П. коснулся проблемы миссионерской деятельности на Кавказе, оценив ее перспективы скептически: «Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты».

Осень 1830 г. («первую болдинскую») П. провел в родовом имении с. Б. Болдино Лукояновского у. Нижегородской губ., куда выехал 1 сент. для вступления во владение частью родового имения - с. Кистенёвым, к-рое отец выделил ему накануне женитьбы, и где П. задержался до конца нояб. из-за холерных карантинов. В это время завершен основной текст «Евгения Онегина», написаны «Сказка о попе и о работнике его Балде» (опубл. в 1840 с цензурной правкой Жуковского), прозаическая «История села Горюхина» (не завершена; опубл. в 1837), поэма «Домик в Коломне» (опубл. в 1833), ок. 30 лирических стихотворений, среди к-рых: «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…», опубл. в 1834), «Бесы» (опубл. в 1831), «Поэту» («Поэт! Не дорожи любовию народной», опубл. в 1830), «Румяный критик мой…» (опубл. в 1841), «Что в имени тебе моем?» (опубл. в 1830). Попыткой пересмотра всей традиции новой рус. прозы стал цикл «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» (опубл. в 1831), объединивший повести «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель» (с упоминанием о притче о блудном сыне (Лк 15. 11-32)) и «Барышня-крестьянка». В этом цикле П. противопоставил насыщенной перифразами, иносказаниями, почерпнутыми из лирики метафорами и сравнениями прозе Карамзина, Жуковского, А. А. Бестужева лаконизм и простоту выражения. Под пером П. проза обогащалась новыми жанровыми ассоциациями: бытовой, исторический или лит. анекдот входили в нее вместе с элементами традиционных новеллы и романа, а ироническое переосмысление банальных или предсказуемых сюжетных решений сочеталось с поэтизацией дворянской жизни, к-рая, как и в романе «Евгений Онегин», мыслилась одновременно печальной и забавной, полной предрассудков и простодушия, легкомыслия и серьезности, поэзии и прозы. Наконец, в Болдине написаны «драматические сцены» («маленькие трагедии») «Скупой рыцарь» (опубл. в 1836), «Моцарт и Сальери» (опубл. в 1831, поставлена в 1832), «Пир во время чумы», «Каменный гость» (опубл. в 1839), обобщающие проблематику европ. лит-ры от средневековья к Новому времени и, в частности, затрагивающие конфликт традиц. церковного мироощущения с новым, «безбожным», неприемлемым для П. (ср. о герое «Скупого рыцаря»: «Барон произносит верховное слово антихристианской культуры. Возвеличенный, обожествленный человек, единственный - вот кто стоит на вершине атеистической морали. В ней есть открытый вызов Богу вселенной, в ней отпадение от общего начала, победа центробежной силы и зачинанье собственного, уединенного пути. Не Бог, а демон - вот в чье имя совершается подвиг» (Дарский Д. С. Маленькие трагедии Пушкина. М., 1915. С. 27)).

С янв. 1830 по июнь 1831 г. в С.-Петербурге Дельвиг и О. М. Сомов издавали «Литературную газету», в к-рой П. принял заинтересованное участие как поэт, лит. критик и публицист. В выпуске газеты участвовали литераторы, связанные с ним биографически и в той или иной степени разделявшие его общественно-политические и литературно-эстетические взгляды, в т. ч. Вяземский, Баратынский, П. А. Катенин, Хомяков, М. А. Максимович. «Литературная газета» вела литературно-идеологическую борьбу на 2 фронта - с ж. «Московский телеграф» и его издателем - Полевым, противопоставившим «аристократической» «Истории государства Российского» Карамзина свою «демократическую» «Историю русского народа», и с газетой Ф. В. Булгарина «Северная пчела», где антиэлитаризм сочетался с официозом, соответствовавшим ожиданиям Третьего отделения, с к-рым Булгарин сотрудничал как лит. эксперт и политический доносчик. Идеологической основой противостояния был вопрос об отношениях правительства со «старой» и «новой» аристократией: 1-я, получавшая свой статус по праву рождения, была способна сохранять независимость и требовать политических прав (с ней связывала себя «Литературная газета»); вторая, выдвинувшаяся в ходе реформ имп. Петра I, получила свой статус от власти и в силу этого оставалась полностью от нее зависимой. Острота конфликта засвидетельствована памфлетом Булгарина с упоминанием о «поэте-мулате», предок к-рого был «негритянский принц», купленный шкипером «за бутылку рома» (1830), и рядом пушкинских произведений, в т. ч. ст. «О записках Видока», в к-рой прямо указывалось на «полицейские» связи Булгарина (1830), стихотворением «Моя родословная» (1830, опубл. в 1846 частично, в 1880 - полностью); кроме того, вопрос о положении «старого» дворянства подробно обсуждался П. в напечатанной в «Литературной газете» заметке «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии…» (1830), в к-рой стратегия Булгарина и его покровителей в политической полиции соотносилась с эпохой революционного террора во Франции, в незаконченной поэме «Езерский» (1833, опубл. в 1855) и отразился в т. ч. в романе «Дубровский» (1833), очерке «Путешествие из Москвы в Петербург» (1835, опубл. в 1841 частично, в 1880 - полностью) и в поэме «Медный всадник». В «Литературной газете» были напечатаны неск. рецензий на издания, затрагивавшие историю церковной и религиозно-мистической лит-ры, в т. ч. неподписанные рецензии на подготовленное П. М. Строевым «Обстоятельное описание старопечатных книг славянских и российских, хранящихся в библиотеке… гр. Ф. А. Толстова» (М., 1829), на «Опыт словаря древних славянских слов и речений», составленный А. Петровым (М., 1831), на 3-е изд. кн. «Размышления о важнейших истинах религии, писанные для наследного принца Брауншвейг-Люнебургского знаменитым Иерузалемом / Пер. с нем.: Т. Крылов» (СПб., 1831), а также на послание И. И. Козлова «Высокопреосвященному Филарету» («Когда долг страшный, долг священный…»), перекликающееся со стихотворением П. «Герой», и неск. выдержек из писем архим. Иакинфа (Бичурина). К этим публикациям примыкает не напечатанная при жизни П. и, видимо, оставшаяся незавершенной рецензия на книгу А. Н. Муравьёва «Путешествие ко св. местам в 1830 г.» (СПб., 1832. 2 т.), писавшаяся в 1832 г. (опубл. в 1884); в ней П., возможно имея в виду собственные размышления об Иерусалиме, отметил, что «завидует» «молодому соотечественнику», «привлеченному туда» «не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил св. места, как верующий, как смиренный [христианин], как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя».

В произведениях П. 30-х гг. XIX в. европ. культура, ее «вечные» образы и темы обобщались и связывались с рус. культурой и общественной жизнью, народность как выражение рус. духовного склада сочеталась с принципами аристократизма, а трагический «пугачёвский» эпизод истории России обнаруживал хрупкость ее гос. устройства и жестокость народных нравов, сдерживаемых силой верховной власти (часто нравственно ущербной) и самоотверженностью людей чести. При этом во всей совокупности частных лит. замыслов 30-х гг. в этот период оформился пушкинский реализм, с его установкой на воссоздание целостной картины жизни, вбирающей как обыденность с ее предсказуемостью и медленным течением времени, так и мистический опыт постижения тайны собственного предназначения, устремленный к отголоскам вечного в душе и сознающий свою неслучайность и значимость в связи с темами религии и Церкви. Особое место в лирике П. заняли стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный…» (1829; 2-я редакция, вошедшая в состав «Сцен из рыцарских времен», 1835; опубл. в 1837) и «Мадона» (1830): в них заявлена тема Богоматери как глубоко личная и при этом обусловившая всю духовную жизнь поэта; вместе с тем религиозно-мистическое содержание этих стихотворений до конца не прояснено, а также не подтверждена в полной мере интерпретация, выдвинутая прот. С. Н. Булгаковым, к-рый, ассоциируя 1-е из них с «Гавриилиадой», указывал на широко понимаемый им контекст «западного христианства, вместе с духом рыцарства и его культом», а пушкинскую «ложную и греховную мистическую эротику» соотносил с той линией истории рус. поэзии, к-рая представлена именами Вл. С. Соловьёва и А. А. Блока (Булгаков С. Н. Две встречи // РМ. 1923/1924. Кн. 9/10. С. 429-431). В 30-х гг. в мировоззрении П. окончательно созрела религ. тема как высокая и необходимым образом связанная с церковной ортодоксией; показательно, что в 1830-1831 гг. он переводил с церковнослав. языка на русский Житие прп. Саввы Сторожевского и делал выписки из Житий прп. Иоанна Кущника, прп. Ора Фиваидского, прп. Исаакия Киево-Печерского, прп. Ксении Миласской. П. подошел к осмыслению национальной идеи во взаимообусловленности ее констант: Бог и Церковь, царь и гос-во, народность и Отечество становятся темами, обретающими единство в постоянных испытаниях прочности системных связей между ними. Вере угрожают грехи гордыни («Пир во время чумы»), эгоизма и алчности («Сказка о попе и о работнике его Балде»), а вместе с тем и безумие («Пиковая Дама», опубл. в 1834), государственности - беспечность, умственная леность и страсти («Сказка о Золотом петушке», 1834, опубл. в 1835; «Анджело», опубл. в 1834), а также революционная стихия, наступающая с Запада («Бородинская годовщина», «Перед гробницею святой», 1831), народу - духовная разобщенность сословий и неполная проясненность религиозно-нравственных и культурно-идеологических основ его существования («История пугачёвского бунта», «Капитанская дочка»). Духовная эволюция П. отразила нравственное состояние рус. дворянства 1-й пол. XIX в., теснейшим образом связанного с Церковью и гос. властью и в то же время не чуждого ни республиканским идеям, ни религ. вольномыслию; эта двусмысленность идеологии своей социальной среды осознаётся и исследуется П. как нравственная, религиозная, философская проблема, имеющая жизненно важное значение, и в результате явственно обозначается объединительная тенденция: союз аристократии, народа, трона и Церкви предстает как потребность и единственное творческое и спасительное основание национальной истории.

Однако именно в 30-х гг. XIX в., когда П. создал свои главные произведения, у него становится все меньше читателей: публика желала развития романтической темы, найденной в «южных поэмах», и с трудном воспринимала все возраставшую сложность пушкинской художественной системы. Поэма «Полтава», в к-рой П. полемизировал с «декабристской» традицией осмысления личности имп. Петра I и его эпохи и, в частности, с поэмой К. Ф. Рылеева «Войнаровский» (1823-1824, опубл. в 1824 частично, в 1825 - полностью; гетман И. С. Мазепа здесь представал носителем республиканских идей, бросающим вызов самовластию) и попытался синтезировать поэтику романтической поэмы с высоким стилем оды и эпопеи, читательского успеха не имела. Последние главы «Евгения Онегина» раскупались с трудом, известность «Повестей Белкина» ограничилась ироническими комментариями журналистов, обсуждавших ничтожность содержания пушкинских «безделок». «Борис Годунов» был принят критикой в целом холодно или враждебно, тираж «Истории пугачёвского бунта» не раскупался. В этой ситуации перед П. неизбежно возникал вопрос об исчерпанности возможностей его влияния на рус. общество, а вместе с тем и вопрос о смерти, причем не только метафорической, но и реальной. Впервые П. заговорил о ней после того, как в 1831 г. умер его ближайший друг - Дельвиг; постепенно эта тема занимает все большее место в творчестве поэта. Так, в «Осени» образ корабля и знаменитый вопрос «Куда ж нам плыть?» двусмысленны, указывая как на попытку выбрать лит. сюжет, так и на осознание необходимости выбирать между жизнью и смертью: в европ. эмблематической традиции корабль, входящий в гавань, символизировал смерть и жизнь вечную. Мотивами грусти и одиночества проникнуты стихотворения «Пора, мой друг, пора!» (1834 или 1835, опубл. в 1886), «Странник», «Полководец» (1835, опубл. в 1836), «Когда за городом, задумчив, я брожу...» (1836, опубл. в 1857); в горацианской оде «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836, опубл. в 1841) собственная смерть обсуждается в связи с темой посмертной славы, а творчество - в связи с готовностью «музы» быть «послушной» «веленью Божию».

18 февр. 1831 г. в Москве П. женился на Н. Н. Гончаровой. Венчание в храме в честь Вознесения Господня у Никитских ворот совершил прот. Иосиф Михайлов в сослужении диак. Георгия Стефанова, дьячка Феодора Семёнова и пономаря Андрея Антонова. Семейная жизнь осложнялась отсутствием постоянного дохода, долгами, неустроенностью быта. В мае-окт. 1831 г. П. с женой находился в Царском Селе; в это время наметились все основные темы дальнейшего творчества поэта, а вместе с тем и «сюжеты» его жизни. П. сблизился с придворным кружком А. О. Смирновой-Россет и Жуковского; выступил как политический поэт, обеспокоенный революционными событиями в Европе (ст. «<О французской революции>», 1831, опубл. в 1855) и польск. восстанием, к-рое он воспринял как попытку исторического реванша Польши и Запада за поражение в 1812 г., а потому с нетерпением ждал его подавления. В написанных летом 1831 г. одах «Перед гробницею святой…» (опубл. в 1836 с цензурной купюрой, полностью - в 1859), «Клеветникам России», «Бородинская годовщина» (обе вошли в изданную П. и Жуковским брошюру «На взятие Варшавы» (СПб., 1831)) П. связал историческую судьбу России с темами победоносного для нее окончания наполеоновских войн и ее многовекового противостояния экспансии Запада; одновременно он заявил тему исторической миссии России, которая состоит в объединении славянства: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? / Оно ль иссякнет? вот вопрос». Эти стихотворения имели успех при дворе и в обществе, но не в либеральной среде, к-рая ответила раздраженно, понимая, что П. окончательно размежевался с нею; мнение о них литераторов пушкинского круга не было единым: с П. солидаризировались Д. В. Давыдов и Чаадаев, но Тургенев и Вяземский откликнулись раздраженно. С этого времени на смену «либеральной» версии литературно-общественной позиции П. приходит «консервативная»: если ранее он мог восприниматься как один из тех, кто формировал интеллектуальную оппозицию власти, то теперь он все чаще мыслился как ее апологет. Понимая судьбоносный характер этого конфликта, П. не только не думал уступать, но и обдумывал возможности его прояснения и углубления: во вступлении к «Медному всаднику» он недвусмысленно заявил тему «торжества» петербургской империи «над врагом», в «Пире Петра I» - тему идеального монарха, «торжествующего» примирение «с подданным», в «Путешествии из Москвы в Петербург» обозначил несогласие с либеральной идеологией книги А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790), в «Капитанской дочке» (1836) создал апологетический образ имп. Екатерины II и почти одновременно с этим в ст. «Последний из свойственников Иоанны Д'Арк» (1836, опубл. в 1837) осудил Вольтера, с увлечения к-рым началась его жизнь в культуре как писателя, возведшего презрение к святыням на высшую «степень кинизма», а в ст. «Джон Теннер» (1836) - «демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве».

Опираясь на деятельную поддержку Жуковского, П. установил с имп. Николаем I отношения, достаточно доверительные для того, чтобы его вернули на службу в Коллегию иностранных дел (янв. 1832) и позволили работать в архивах для изучения истории царствования Петра I, к-рую П. не успел завершить (сохр. лишь подготовительные материалы), несмотря на то что поэт придавал этой работе особое значение: в ней должны были отразиться его представления об основах исторического и нравственного бытия Российской империи. Обратившись к истории петровского царствования, П. должен был, в частности, внимательно изучить соответствующий раздел истории правосл. Церкви, полный драматических событий (так, он исследовал отношение имп. Петра I и его соратников к патриархальным формам церковного и частного быта в связи с процессами «европеизации» и «обмирщения культуры» (петровские гуляния на святках, «ругательства веры»), вызвавшими в обществе ответную реакцию («народ почитал Петра антихристом»)); показать, как политические проекты Петра I отражались на его отношениях с церковной иерархией, в частности с митр. Стефаном (Яворским), включая такие трагические эпизоды, как казнь Ростовского и Ярославского еп. Досифея (Глебова); при этом на 1-й план с необходимостью выдвигались церковная реформа 1721 г., ее подготовка и последствия, а также сложная история отношений имп. Петра I к старообрядцам.

С февр. 1833 г. П. работал над историей пугачёвского восстания, к-рое в его глазах имело не только историческое, но и вполне совр. значение: холерные бунты и возмущения в военных поселениях в 1830 г. показали, насколько непрочен социальный мир. В авг.-сент. 1833 г. П. совершил санкционированную властями поездку по «пугачёвским» местам, посетив Н. Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург, Уральск, где ему удалось разыскать нескольких еще живых участников восстания. «История пугачёвского бунта» (1834) стала 1-м трудом П.-историка, стремившегося сочетать критику источников с исторической аналитикой и публикацию документов с разработкой особого стиля изложения; отличительными чертами этого труда стали лаконизм, последовательная ориентация авторского высказывания на показания источников, историзм, выразившийся не столько в сближении языка авторского повествования с языком изучаемой эпохи, сколько в соположении текстов различного происхождения, отражающих широкий спектр стилей речи и мышления. Своеобразным приложением к основному тексту книги, не предназначенным для печати и распространения, стали обращенные к имп. Николаю I «Замечания о бунте» (1834, представлены адресату в 1835, опубл. в 1859). Одной из наиболее драматических тем, затронутых здесь П., стала позиция священства на охваченных восстанием территориях: оно соединилось с бунтовавшим народом и противопоставило себя дворянству («Весь черный народ был за Пугачёва. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства»; здесь же рассказывается о саранском «архимандрите Александре», к-рый «принял Пугачёва с крестом и евангелием и во время молебствия на ектинии упомянул государыню Устинию Петровну», за что позднее был подвергнут гражданскому суду). Основной причиной готовности П. обсуждать крайне болезненную для правительства тему было его стремление убедить власти в необходимости повысить социокультурный статус духовенства и отказаться от восходящей ко временам «петербургского переворота» практики его идеологического и экономического подавления. При этом в тексте печатного издания приводятся свидетельства о репрессиях, к-рым пугачёвцы подвергали непокорное духовенство (священник, повешенный в крепости Рассыпной, и мн. др. убитые священники), и подробно восстанавливаются факты, относящиеся к деятельности митр. Казанского и Свияжского Вениамина (Пуцек-Григоровича), вскоре после начала восстания предавшего Е. И. Пугачёва анафеме: архиерей несправедливо обвинялся в связях с Пугачёвым и в 1775 г. был оправдан имп. Екатериной II. В числе источников «Истории пугачёвского бунта» (ч. 1-2; первоначальное название «История Пугачёва» изменено по воле имп. Николая I) П. были сочинения оренбургских священников Ивана Ивановича Осипова (Ɨ не ранее 1816) «Прибавление о разбойнике и самозванце Пугачёве из дневных записок 1773 года, города Оренбурга, Благовещенской церкви, что на Гостином дворе» и Ивана Степановича Полянского (1744-1795), пережившего осаду города Пугачёвым, «История о происхождении самозванца Пугачёва» (не позднее 1776); последняя оказала влияние и на работу П. над романом «Капитанская дочка».

Октябрь и начало нояб. 1833 г. П. провел в Болдине. Вторая «болдинская осень» (продлившаяся до 9 нояб. 1833) увенчалась поэмами «Медный Всадник. Петербургская повесть» и «Анджело», элегией «Осень» (опубл. в 1841), повестью в прозе «Пиковая Дама», «Историей пугачёвского бунта», стилизациями народных сказок («Сказка о рыбаке и рыбке», опубл. в 1835; «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», опубл. в 1834), отразившими интерес поэта к фольклору, к-рый в соответствии с представлениями эпохи романтизма рассматривался им как свидетельство о национальной душе и одновременно как материал, позволяющий увидеть универсальные страсти, заблуждения и ценности, не подверженные времени и дающие надежду.

В «Медном Всаднике» обобщены многолетние размышления П. об имп. Петре I и С.-Петербурге, о власти и личности и об исторической судьбе империи. Герой «петербургской повести», потерявший всё и проклинающий Петра I и его город, воплотил в себе отчаяние человека в момент крушения его надежд. Согласиться с героем, повторив вслед за ним его проклятие, невозможно: это означало бы отказать петровской империи и С.-Петербургу в праве на существование и историческое значение. И в то же время герой вызывает сочувствие: личная трагедия «бедного Евгения» оказывается не менее значимой, чем его неправота, и самый «бунт» его предстает как выражение его трагедии. Обсуждалась ориентация сюжета «Медного Всадника» на кн. Иова (мотивы внезапной катастрофы, роптания на Бога, последующего смирения (см.: Тархов А. Е. Размышления по поводу одной иллюстрации к «Медному всаднику» // Альм. библиофила. М., 1987. Вып. 23. С. 284-296)), к-рой П. придавал особое значение: Киреевский в письме к Языкову от 12 окт. 1832 г. сообщал, что «Пушкин... учится по-еврейски, с намерением переводить Иова...» (Садовников Д. Н. Отзывы современников о Пушкине // ИВ. 1883. № 12. С. 535). Скрытой от внимания большинства читателей (хотя понятной литераторам пушкинского круга) осталась полемика с польск. поэтом А. Мицкевичем (1798-1855), к-рый в приложении к 3-й части своей поэмы «Дзяды» («Праотцы», 1832, опубл. в 1833) создал образ С.-Петербурга как города, построенного имп. Петром I в союзе с сатаной на погибель рода человеческого: во вступлении к «Медному Всаднику» П. создал гимн С.-Петербургу, опирающийся на мотивы стихов Мицкевича и одновременно переводящий их из негирующего плана в утверждающий (подробнее см.: Ивинский. 2003. С. 287-324).

Поэму «Анджело», представляющую собой переработку драмы Шекспира «Мера за меру», П. считал лучшим своим произведением. В ней показано, что верное служение правосудию под влиянием страстей может стать прикрытием преступления, а милосердие - единственное средство ограничить их губительное воздействие на личность и общество; с темой милосердия связывается религ. тема «молитв любви, смирения и мира, // Молитв святых», гибели и спасения души.

В «Пиковой Даме», посвященной теме «тайной недоброжелательности», проникающей во все уголки души совр. человека и во все сферы его частной и домашней жизни, карточная игра становится символом эпохи, породившей нового человека, способного вступить в борьбу с судьбой ради обогащения и не знающего ни моральных ограничений, ни страха перед потусторонними силами; герой повести - Германн, жаждущий денег и иронически соотнесенный с Наполеоном I и Мефистофелем, в самый момент своего торжества терпит неожиданное поражение и, не будучи в силах понять, что с ним произошло, сходит с ума.

В 1833-1834 гг. П. создал стихотворный цикл «Песни западных славян» (опубл. в 1835), в значительной части опиравшийся на прозаическую мистификацию П. Мериме «Гусли, или Сборник иллирийских песен, записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине» (Mérimée P. La Guzla, ou choix de Poesies Illyriques: Recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzegowine. P., 1827). В этом цикле тема жестокой борьбы славян с турками, в сознании современников П. обладавшая высокой степенью актуальности (в 1829 закончилась очередная русско-тур. война), была подана в соответствии с эстетикой романтического фольклоризма и этнографизма и интерпретировалась в двойной смысловой перспективе - в связи с проблемой могущества всепроникающего зла и в аспекте упования на Провидение, дающего силу и надежду; в этой связи особое значение приобрели мотивы кары небесной, Православия, храма, молитвы, смерти, спасения души.

В 1836 г. П. приступил к изданию ж. «Современник», задуманного как продолжение «Литературной газеты»; после смерти П. в течение 1837 г. журнал издавали Вяземский, Жуковский, А. А. Краевский, Плетнёв, Одоевский, а в 1838-1846 гг.- один Плетнёв. Свои стихи и статьи в журнале публиковали Вяземский, Н. В. Гоголь, Ф. И. Тютчев, Д. В. Давыдов, Плетнёв, Тургенев, П. Б. Козловский, Языков, Одоевский, Погодин, Глинка, Вельтман. В первых 5 номерах «Современника» преобладали произведения П.; нек-рые из них затрагивали религ. проблематику и историю Русской Церкви (рецензии на «Собрание сочинений Георгия Кониского, архиеп. Белорусского» (СПб., 1835. 2 т.) и «Словарь исторический о святых, прославленных в Российской Церкви, и о нек-рых сподвижниках благочестия местно-чтимых» (СПб., 1836), статьи «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной» (с упоминанием о религ. чувстве народа Франции, «который так торжественно отрекается от жалких скептических умствований минувшего столетия»), «Об обязанностях человека: Сочинение Сильвио Пеллико» (с развернутым рассуждением о Евангелии как о книге, «коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но... такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие»)).

В «Современнике» был опубликован роман «Капитанская дочка», ставший своеобразным манифестом «либерального консерватизма»: либеральная идея личности связывается с темами личной чести и верности присяге, укорененности в патриархальном образе дворянской жизни, милосердия и человечности самодержавной власти. В романе сложная система эпиграфов (частью придуманных П.), основная функция к-рой - актуализация лит. традиции XVIII в.; обрамляя романтический сюжет в духе В. Скотта, она представляет собой систему мотивировок поведения идеального героя с его приверженностью традиц. морали в сюжетном пространстве романтического исторического романа. Понятиям долга, чести, верности, милосердия и любви, связанным с образом Петра Гринёва (сверх того, наделенного способностями литератора и даром самоиронии), противопоставлено мироотношение романтизма, воплощенное в характере и поведении отрицательного героя - Алексея Швабрина, который обладает всеми атрибутами мышления и поведения романтического героя: он ироничен, эгоистичен и одинок, обладает чувством превосходства над окружающими, презирает мораль; страстная и безответная любовь подталкивает его к преступлению и оборачивается жизненной катастрофой. Образ Пугачёва сложен и многопланов: он виновник кровопролития и жертва обстоятельств, обладатель сильной волевой натуры, ценящий «волю» и одновременно сознающий свою обреченность, безжалостный злодей, умеющий быть и милосердным, и благодарным, и циник, способный к самоиронии. Церковная среда представлена в романе идеальными и простонародными образами священника и его жены, рискующими собой ради спасения героини от пугачёвцев. Особое место в романе занимает образ имп. Екатерины II, противопоставленной Пугачёву и обладающей качествами идеального монарха.

В последние годы жизни П. его отношения с петербургским высшим обществом осложнились; светские и придворные успехи жены П. сопровождались злословием и клеветой. Сложная интрига, до конца не разгаданная, закончилась 27 янв. 1837 г. на Чёрной речке дуэлью П. с французом на рус. службе кавалергардом Ж. Дантесом, приемным сыном голл. посланника Л. ван Геккерна. На дуэли П. был смертельно ранен. Исповедовал и причастил Св. Таин П. прот. П. Д. Песоцкий (1774 - ок. 1841), настоятель придворной ц. в честь Нерукотворного образа Спасителя на Конюшенной пл. Е. Н. Мещерская запомнила его слова о П.: «Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать. Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я самому себе желаю такого конца, какой он имел». Для совершения отпевания П., к-рое первоначально предполагалось совершить в Исаакиевском соборе, гр. Г. А. Строганов приглашал митр. Серафима (Глаголевского), но архиерей уклонился: погибавшие на дуэлях приравнивались Церковью к самоубийцам. Вяземский посоветовал Строганову обратиться к обер-прокурору Синода гр. Н. А. Протасову. В конце концов имп. Николай I, прошение к к-рому Строганов отправил через А. Х. Бенкендорфа - шефа жандармов и главного начальника 3-го отделения Е. И. В. канцелярии, разрешил отпеть П. в придворной Конюшенной ц., и прот. Петр Песоцкий, причащавший поэта, совершил обряд. Тело П. сопровождал к месту погребения в Святогорском мон-ре Тургенев. В ночь на 4 февр. он вместе с жандармским офицером выехал с гробом П. из С.-Петербурга. Гроб с телом поэта был установлен в приделе Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрия» Успенского собора. Утром 6 февр. 1837 г., после заупокойной службы, состоялось погребение у алтаря Успенского собора. На могиле, вырытой рядом с захоронением матери, к-рую поэт похоронил за неск. месяцев до собственной смерти, был установлен деревянный крест с надписью «Пушкин». По условиям зимнего времени могила была сделана неглубокой, и весной, по распоряжению настоятеля архим. Геннадия († 1848), гроб был перезахоронен окончательно. Памятник на могиле (скульптор А. И. Пермагоров (1786-1854)) поставлен в 1841 г.

Событием общерус. значения стало открытие в 1880 г. памятника П. работы А. М. Опекушина (1838-1923) в Москве на Страстной пл., установленного напротив Страстной иконы Божией Матери монастыря. Место для памятника было выбрано не случайно: статуя П., взирающая на мон-рь, должна была напоминать о единстве светской и церковной культуры. В 1899 г. в Богоявления соборе в Елохове митр. Московский и Коломенский сщмч. Владимир (Богоявленский) отслужил панихиду в память 100-летия со дня рождения П.; присутствовали ген.-губернатор Москвы вел. кн. Сергей Александрович и его супруга, вел. кнг. прмц. Елисавета Феодоровна. В 1992 г. по благословению патриарха Московского и всея Руси Алексия II (Ридигера) у входа в собор помещена памятная доска с датой крещения П.