ЕВФРОСИН

(сер. XVII в.), мон., автор «Сказания о различных ересех и о хулениих на Господа Бога и на Пречистую Богородицу, содержимых от неведения в знаменных книгах». Впервые имя Е. как автора «Сказания...» опубликовал В. М. Ундольский (1846), к-рый, вероятно, располагал списком произведения с указанием этого имени либо смог установить его по списку из собрания М. П. Погодина. В кратком предисловии к данному списку говорится, что написано сочинение «иноком», но какого мон-ря, не отмечено. Имя автора также прямо не названо, однако указано: «Сие написание трудолюбнаго художества… инока, имя имущу веселию тезоименита, якоже о нем писание свидетельствует». Обозначена и дата создания сочинения - 7159 (1651) г. (РНБ. Погод. № 1559. Л. 46 об.). Ундольский не дал пояснений, каким образом он установил имя монаха. Позднее (1878) это сделал А. Ф. Бычков, к-рый перевел слово «веселие» на греч. язык (εὐφροσύνη).

«Сказание...» Е. специально не изучалось и полностью не публиковалось. Впервые оно упоминается безымянным в составе сборника из книжно-рукописного собрания гр. Ф. А. Толстого (РНБ. F.I.244), описание к-рого, выполненное К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым, было издано в 1825 г. Периодически публиковались фрагменты основной редакции сочинения Е. (И. П. Сахаров, Бычков, А. И. Рогов, В. В. Протопопов).

Ряд списков «Сказания...» (Погодинский, Синодально-певческий, Уваровский, Хлудовский) открывает «Слово к читателем писания сего», в к-ром Е. призывает «утвердити смысл вниманием», освободиться «от молвы и попечения житейских волн», «отложити всякое мнение неблагое, и зависть, и любопрение, и возношение на пишущаго сие» и не искать, «кто есть писавыи сие». О себе он говорит, что «аще и грешнее и сквернее всех человек, но православен есть благодатию Божию и разуму священных писаний покоряися». Ссылаясь на сочинения отцов Церкви, Е. утверждает, что если слово идет от Божественного Писания, то не надо искать, кто автор «писания сего» (однако в Погодинском списке «Слову...» предшествует предисловие со скрытым указанием его имени; здесь и далее цит. по списку: ГИМ. Хлуд. № 91. Л. 1-33 об.). Так, в духе церковного смирения Е. призывает читателей обратить внимание лишь на содержание труда.

В «Сказании...» Е. выступает как большой любитель и знаток церковнопевч. искусства. Будучи хорошо образованным человеком, он постоянно использует труды апостолов, отцов Церкви, Поместных Соборов, а также свободно рассуждает по вопросам грамматики и текстологии древнерусских книг. В отечественной лит-ре закрепилось мнение, что Е. проявлял интерес к церковному пению и за пределами России, во время паломничества в Киев и Иерусалим (Рогов, М. Д. Каган). При рассуждении о пении псалмов с добавлением «припел» и проч. «непотребных приложений» он сообщает: «Аз же грешныи слышах своима ушима у грек при патриархе Иерусалимском и во святых церквах киевских поют тыя псалмы по стихом без припел». В 1649 г. Москву посетил Иерусалимский патриарх Паисий, в свите которого были и певчие-«гречане». Скорее всего Е. ссылается на их пение, услышанное им во время богослужения в соборах Москвы. Т. о., из данного текста не следует, что Е. «ходил паломником в Иерусалим». Однако возможно, что «во святых церквах киевских» он бывал. Накопленные знания, «многоволненный ум» Е. заставили его написать «Сказание...» о «терне», возросшем «в красногласном пении».

Полное наименование произведения указано после «Слова к читателем...». Начало сочинения: «Утробою моею болезную, зельне распаляюся и душею моею содрагаюся, зря посреде Церкве Росийския возрасш терн, от недобре смыслящих насажденый в красногласном пении». Автор отмечает, что из-за охватившего его волнения он, подобно невежде и «поселянину», не знает, как начать писание. Очевидно, это волнение при всей ясности изложения придало языку сочинения необычайно яркую образность и публицистический накал.

В начале произведения Е. призывает в храме внимать прилежно пению и петь разумно, т. е. осознавать «поемое самому поющему и послушающим», избегать пения громкого и в нем «украшений», затемняющих содержание текста песнопений. На практике «мы же, поюще, не токмо сами не внимаем, но и хотящим внимати невозможно, занеже и сами не знаем, еже поем. Воздух бо точию наполняем криком и вересканием, а ползы ни единыя обретаем». Т. о., прежде всего важно знать «того пения разум речей», проявляя к ним особое внимание, ибо «всяка бо прелесть и ересь» приходят «от невнимания».

Далее Е. вскрывает целый ряд явлений, по его мнению, искажающих церковное пение. Первое из них - «несогласные речи» (раздельноречие), возникшие, по его словам, от искажения слов в угоду музыке: «...глас украшаем и знаменныя крюки бережем, а священныя речи до конца развращены противу печатных и писменых древних и новых книг». Автор восклицает: «Где бо обрящется во священном писании нашего природного словенского диалекта сицевыя несогласныя речи: Сопасо, пожеру, во моне, темено… и прочии таковыя странныя глаголы, их же множества невозможно ныне изчести». Эти слова, как считает Е., «чюжи и несвойствены и сопротивны» слав. языку, разрушают божественное пение и правую веру, и повинны здесь «сатана» и его «помощницы» - плохие учителя, «мнящиеся быти мудри» и «не ради Бога, но ради славы и своего чрева изобретоша сию разслабленую мудрость». Е. подытоживает: «Поем речи неведомо по которому языку: ни словенски, ни еллински, ни латински, ни татарски», но если бы те слова распеты были в соответствии с печатными и древними письменными книгами, то он бы «таковое пение хвалил и ему соглашался и слушал».

Е. обращает внимание на то, что «ныне» также «разум священных писаней в пении смущен и в конец разтлен, и часть с частию и строка с строкою смешены». Он приводит примеры искажения певцами смысла текста в связи с разделением и объединением слов в строки вопреки знакам пунктуации - запятым и точкам. Так, из пения ирмоса о 3 вавилонских отроках следует, что «закон, данный от Бога Моисею, и все наказание еврейское нечестиво, a халдейская вера блага». Е. призывает: «Должни убо есмы с трезвением пети и полагати ум наш в силу словес святых, да не токмо уста, но сердце наше со усты да поет». Распевщики также, «розпевеючи, перепортили священная речи», проставляя свои попевки - «кокизы (таково бо знаменныя строки или статьи у них именуются)» - на «несогласные литеры» и вопреки пунктуации, хотя можно было эти мелодические обороты «добре уставити во всяком пении», «не сливаючи речь во иную речь, ниже едину речь на двое разделяючи». Тогда было бы «пение краснее того и речи бы были согласны».

Следующее явление, отмеченное Е.,- некие «бредни в знаменном пении», т. н. аненайки «и прочая таковыя и смехотворныя глаголы». Е. связывает их возникновение с тайной порчей книг новгородскими еретиками (см. ст. Жидовствующие), «им же началник Схария-жидовин. Той бо окаянный научил всякой прелести многих… и от них тая ересь разсеяся по всей Велицей России… от лета 6979 [1471] по лето 7013 [1505]». Затем Е. замечает, что, возможно, «тыя книги и не еретики перепортили», но он уверен, что тексты «у древних певцов были добры, яко же свидетельствуют харатейныя книги… по них пето тако, якоже и глаголем, на речь, а не якоже ныне всякия глаголы буквами лишными переломаны».

Множество искажений «во многие лета» в пение внесли и писцы, допускавшие «злые описи», особенно «малые отрочата», что «списывают друг у друга перевод с переводу и тетратки с тетраток, не зная добре ни силу речи, ни разум стиха, ни буквы добре ведая». И в тех рукописях «от ненаучения или недосмотра опишется в речах, а иной, хотя приправити, пущы испортит». Певцы же не стремились «речи добре исправити: точию бы крюки поставлены были согласно». Имея подобные книги и тетрадки, они изначальные «добрые переводы» не разыскивали, отчего со временем «тыя знаменныя книги много разтлелися». Е. напоминает о решениях церковных Соборов, предусматривающих низвержение из сана тех, кто допускают в храме испорченные книги. Он вопрошает: «Како бо можем истину познати поюще знаменное пение, Октай или стихиры и славники Господьскому празднику или святому коему, сопротивно печатных книг и своея природныя речи?» Е. воссоздает картину службы в храме, когда «конархист по печатной или по писмяной не по знаменной книге сказывает речи, а на клиросе стоячи поют иные речи... Кабы разных вер конархист с поющими и книга книгу укоряет… кабы знаменная книга печатную справливает, понеже певцы, выслушавше речей у конархиста, инако перепоют». Е. приводит примеры, когда в пении знаменном поют «спасе́» вместо «Спа́се», «муки́» - «му́ки», «буди́» - «бу́ди», «брани́» - «бра́ни», «небо́» - «не́бо», «и ма́мы» - «и́мамы» (будто «детей матери»), «от Девы рождаете́ся» - «от Девы рожда́ется» («некоторому народу сказывает, что будто они вси от Девы раждаются») и т. д. Автор сокрушается, что «много убо и безчислена опись злая в знаменных книгах, редко такий стих обрящется, который был бы не попорчен во всяком знаменном пении». Если бы такими «разтленными» речами были изложены Евангелие, Псалтирь, Жития святых и повести о св. отцах, не все ли бы от таких книг «отвращалися и отбегали»? Е. напоминает учение мон. Никона Черногорца, по к-рому следовало бы такие книги «огненому запалению предавати», даже если бы они стоили очень дорого и были бы хорошо написаны и украшены. Он полагает, что если с подобными речами обратились бы к царю Алексею Михайловичу как «цесарю», «конязю» и т. п., то он бы таких «горким смертем предал».

В «Сказании...» Е. не только описывает негативные явления в церковном знаменном пении, но и пытается раскрыть причины создавшегося положения в певч. деле. Прежде всего это низкое качество обучения. Учителя «красногласного пения», несмотря на чрезвычайно высокую, «паче меры» плату, преподают плохо, «кратким урочным временем», и если даже кто-либо «ничему не изучится у них, но они мзду емлют безмерную», не стремясь улучшить обучение. А если «видят кого остроумна естеством и вскоре познавающа пение их и знамя», то из зависти скрывают от учеников «своих древних мастеров добрыя переводы и учат пети по перепорченным», чтобы ученики не были «гораздее» учителя и «он един славим был от человек паче всех».

Др. причина нестроений в пении, по мнению Е., существование мн. школ, последователей известных мастеров, к-рые заботятся не о чистоте и единообразии пения, а о своем прославлении. Он говорит, что, оказавшись вместе, певцы не могут совместно исполнять песнопения: «Да и меж собою тыя краснопевцы укоряющеся друг другу поносят. Себе же кождо величает и хваляся глаголет: Аз есмь Шайдуров ученик. А ин хвалится: Лукошково учение, и ин же: Баскаков перевод, а ин: Дуткино пение, а ин: Усольской, а ин: Крестьянинов, а прочии - прочих». Со ссылками на труды апостолов Е. осуждает возникшие различия, к-рые ведут к расколу. Негодование Е. выражается в нежелании говорить о названных распевщиках: «А и тех, ими же сии певцы хвалятся, не сыскати: неведомо, кто где был в которое время, аще и не в давные времена были». Он также заявляет, что мн. ученики «от сих учителей славнии во дни наша на кабаках валяющаяся померли странными смертьми и память их погибла с шумом». Наконец, Е. подвергает сомнению их «мудрость». Так, «мудрецы» пишут, что кн. Ирмосы (Ирмологий) - творение Иоанна Дамаскина, «а те Ирмосы - творение разных творцов… И о сем добре свидетельствует премудрый монах Максим Грек». Эта их мудрость «не от Бога есть, но от плотския воли, яко приносит нам беду велию, сиречь брань с Богом».

Поскольку от различий в знаменном пении возникают «несогласие и раздор», Е. выступает за ограничение творческого начала в этом искусстве. Чтобы пение было «красное», а речи - «согласны», Е. призывает царя Алексея Михайловича и патриарха Иосифа повелеть «добрым певцом и знаменьщиком» исправить певч. книги «с печатных церковных книг и с харатейных книгу Ирмолой, ирмосы, и Октай, и Стихорали в существеном разуме речей», а также «противу грамматического художества и истиннаго разума… знамя положити в научение и в просвещение всему православному христианству, на утвержение же и на истинное благочестие Соборной Церкви, Апостольской вере Православной Росийского государства противу первых древних переводов харатейных».

Т. о., сочинение Е. отразило назревшие проблемы в древнерус. церковнопевч. искусстве. Через год после его появления начались мероприятия по исправлению певческих книг (Первая комиссия дидаскалов, 1652-1654).

«Сказание...» Е. имеет ряд смысловых и сюжетных совпадений с «Валаамской беседой» (XVI в.), в к-рой также говорится о похвальбе «гораздых певцов» своими «переводами» и о невозможности их совместного пения («аки волове ревут друг перед другом»), имеется и призыв к царю «скрепити один перевод» (см.: Моисеева Г. Н. «Валаамская беседа» - памятник рус. публицистики сер. XVI в. М.; Л., 1958. С. 176). Вполне вероятно, что Е. был знаком с этим произведением.

«Сказание...» Е. получило распространение в рукописных сборниках 2-й пол. XVII в.: ГИМ. Увар. № 152. Л. 106 об.- 135 об.; Син. певч. № 74. Л. I-II, 1-51; РНБ. Погод. № 1559. Л. 46-68 об.; F.I.244. Л. 17 об.- 42 об.; Q.I.1101. Л. 146-176 об. Имеется и особая редакция сочинения, текст которой во мн. местах совпадает с основной редакцией и начинается словами: «Трудолюбнии от земледелник, внегда аще видят древо бесплодно и непитомо, тех губящее труд и корене дебельством и тяготою сени растлевающе сады, со многим тщанием отсещают то» (РНБ. Q.I.1101. Л. 176 об.- 193).